ТОМАС ЮНГ

Характер Юнга. Его медицинская практика. Его участие в издании «Морского Календаря». Его смерть

Столь многочисленные и разнообразные труды, кажется, требовали жизни отшельника, совершенного уединения жизни тех ученых, число которых ныне много уменьшилось и которые с самой юности разрывают все связи с своими современниками и безвыходно заключаются в своем кабинете: напротив, Томас Юнг был, как говорят обыкновенно, человек светский. Он постоянно посещал блестящие лондонские общества и отличался в них умом и фешенебельным обращением. В многолюдных собраниях говорят и рассуждают, хотя и поверхностно, о различных предметах, и потому весьма было приятно справляться с живой библиотекой и получать от нее точные и основательные ответы на все возможные вопросы.

Юнг много занимался искусствами. Многие его записки свидетельствуют о глубоких знаниях в теории музыки. Он также хорошо играл почти на всех известных инструментах, не исключая даже шотландской волынки. Живопись полюбил он в Германии, где великолепная дрезденская галерея привлекла к себе все его внимание. Юнг изучил не только имена художников и не только безошибочно мог сказать, кем и когда была написана картина, нет, он понимал недостатки и отличительные свойства всякого великого мастера; знал, когда и как он переменял свои манеры, какие употреблял материальные средства и каким образом изменились его краски от времени. Словом, живопись изучил он в Саксонии так же подробно и глубоко, как прежде, в Англии, учился изыскам и как после занимался науками. Но это еще не все: Юнг всякий предмет считал достойным размышления и исследования. Университетские товарищи знаменитого физика рассказывают забавный пример такого направления его ума: пришедший к нему в тот день, в который он взял первый урок в танцевании менуэта, увидали его за черчением пересекающихся линий, описываемых двумя танцорами, и на вопрос своих гостей отвечал, что фигуры менуэта можно усовершенствовать.

Принадлежа к секте квакеров, Юнг заимствовал из их учения, что умственные способности детей почти ничем не различаются, и отсюда вывел правило: всякий человек может делать все, что делают другие. Следуя этому любимому афоризму, он не отказывался ни от одного опыта для доказательства своей системы. Когда он в первый раз сел на лошадь и вместе с внуком Барклая поехал прогуливаться, тогда сопровождающий их конюший перескочил через высокий плетень: Юнг захотел подражать ему и упал в десяти шагах от плетня. Он встал, не сказал ни слова, повторил свой опыт и опять выскочил из седла, но удержался за гриву лошади; третий опыт он сделал с полным успехом. Я не упомянул бы об этом успехе, если бы его постоянство в принятой им системе не было доведено до невероятности, сперва в Эдинбурге, потом в Геттингене: в первом из этих городов он перещеголял одного канатного прыгуна, а в другом приобрел такую ловкость в вольтижировке, что каждый вечер привлекал многочисленных зрителей в цирк Франкони. Любители контрастов могут вспомнить, что Ньютон не мог без страха ездить в карете, а последователь его, Юнг, с полной уверенностью скакал на двух лошадях.

Английский медик, желающий заслужить доверие публики, не должен заниматься учеными исследованиями в науках и литературе. Юнг долго покорялся этому предрассудку и сочинения свои издавал без имени автора. Правда, тайна его сохранялась под прозрачным покровом: он выбрал латинский девиз и под каждой своей запиской выставлял из него по две буквы по порядку; но в то же время девиз свой он сообщил всем своим друзьям в Англии и в чужих землях, не требуя от них скромности. Притом, кто не знал, что знаменитый физик, открывший интерференцию, был секретарем Королевского общества по иностранной переписке в Королевском институте и вместе с Деви издавал ученый журнал? Наконец, надобно сказать, что имя свое скрывал он только под небольшими записками: но когда в 1807 г. явились в свет два тома, каждый в 900 страниц, в которых все ветви «натуральной философии» были предложены с глубокими и новыми исследованиями, тогда самолюбие заставило автора забыть выгоды медика, и имя Юнга было выставлено на них крупными буквами.

По этим причинам Юнг ни в Лондоне, ни в Вортинге (Worthing), где он проводил время морского купания, не имел большой практики: публика считала его слишком ученым! Также нужно признаться, что его медицинское преподавание, например в госпитале С.-Жоржа, не привлекало слушателей. Некоторые объясняли эту странность тем, что его лекции были слишком подробны, столь глубоки, что превосходили понятия умов обыкновенных; но нельзя ли приписать ее откровенности преподавателя, который ни мало не скрывал трудностей учения о разнообразных болезнях нашего бедного тела?

У нас в Париже, в то время, когда все спешат, все хотят выучиться без особенного труда, неужели какой-нибудь профессор медицины, желающий удержать слушателей в своей аудитории, осмелится начать свои лекции следующими словами, которые буквально заимствую у Юнга?

«Нет науки сложнее и запутаннее медицины. Она выходит из границ человеческого разумения. Медики, все объясняющие, не понимая того, что видят, столько же успевают, сколько физики-философы, которые подводят явление под общие законы на основании неверных наблюдений.

В медицинской лотерее вероятность выигрыша гораздо более для того, кто имеет десять билетов, нежели для того, кто имеет только пять билетов.»

Если после первых слов о трудности медицины не все слушатели убегут из аудитории, то последние слова о медицинской лотерее непременно всех разгонят, потому что приобрести десять билетов, в смысле Юнга, значит приобрести как возможно более знаний.

Несмотря на свои знания, может быть, даже от их обширности, Юнг всегда был робок при постелях больных. Худые следствия от самых обдуманных лекарств смущали его; соображение удач и неудач приводили в нерешительность и возбуждали в публике недоверие к его осторожности и благоразумию. Та же робость заметна во всех медицинских сочинениях Юнга, который, всегда смелый в теориях наук точных, в медицинских исследованиях довольствовался одними наблюдениями и описаниями различных явлений патологических. Он даже не доверял себе в спорах с известным доктором Редклифом, который открыто утверждал, что успехи его блестящей и счастливой практики зависели от того, что он предписывал бессмысленные лекарства. Также доктор Броун, ссылавшийся на официальные документы госпиталя, управляемого отличными врачами, едва не убедил Юнга в том, что лихорадки, предоставленные их собственному ходу, не бывают ни продолжительнее, ни опаснее тех, которые лечат по самым лучшим правилам.

В 1818 г. Юнг был определен секретарем «Коммиссии долгот» и тогда он почти совершенно оставил медицинскую практику и занялся самым усердным надзором за изданием знаменитого «Морского Календаря». С того времени журнал упомянутой комиссии начал наполняться рассуждениями о важнейших задачах морского искусства и астрономии. Большой том под названием: Объяснение небесной механики Лапласа и сочинение о морских приливах и отливах доказали, что жалование по должности секретаря не считал Юнг простой пенсией. Но, к сожалению, эта должность сделалась для него неисчерпаемым источником огорчений. Вначале «Морской Календарь» был назначен единственно для употребления моряков. Потом некоторые любители науки потребовали, чтоб его превратили в полную астрономическую Эфемеду. «Ко-мисссия долгот», не знаю почему, не показала большого расположения к удовлетворению этого требования, и тогда напали на нее с ожесточением. Журналы всех партий, виги и тори приняли участие в ученой войне. В обществе, членами которого были: Деви, Волластон, Юнг, Гершель, Кетер и Понд, видели собрание людей тупоумных; «Морской Календарь», пользовавшийся доброй славой, сделался поношением Англии, и каждую опечатку, почти всегда неизбежную в книге, составленной из одних цифр, считали причиной гибели всего британского флота, от шлюпки до линейного корабля.

Говорили, что главными зачинщиками этой глупой войны были люди, начавшие выискивать опечатки в «Морском Календаре» после неудачной попытки сделаться членами «Комиссии долгот». Не знаю, справедлива ли эта молва, но во всяком случае я не хочу быть отголоском злых замечаний на издание, достойное уважения, потому что нужно помнить, что член Королевского общества, подозреваемый в столь неприличном поступке, большую часть своего богатства пожертвовал наукам. Этот почтенный астроном, как все ученые, которые сосредоточивают свои мысли на одном предмете, сделал непростительную ошибку: важность своего проекта рассматривал сквозь увеличительное стекло и не предвидел следствий своей неумеренной полемики. Он забыл, что всегда и во всякой стране много людей, которые, чувствуя свое ничтожество, бросаются на все сплетни, как хищные птицы на добычу, и под маской общей пользы оскорбляют своих сограждан, возвысившихся над толпой. В древнем Риме оскорбляли триумфаторов, но для этого наряжали рабов; в Лондоне же знаменитые ученые были обруганы одним из членов Нижней Палаты. Этот оратор славился уже нелепыми речами, но до того времени желчь свою выливал только на французские произведения; а теперь напал на лучших из своих сограждан и осмелился произнести против них презренные обвинения. Министры, уставшие от разбора привилегий гнилых местечек, ни слова не сказали в защиту гения, и «Комиссия долгот» была уничтожена без оппозиции. Правда, на другой день бесчисленные надобности мореходства заставили послушаться их убедительного голоса, и один из отставленных ученых, бывший секретарь «Комиссии долгот», доктор Юнг был снова призван к его должности; но это не поправило дела: Юнг был разлучен со своими знаменитыми товарищами, и на сердце его пала грусть; он не мог забыть, что пред лицом представителей народа гений и познания оценивались гинеями, шиллингами и пенсами, как сахар, перец и корица!

С этого печального времени расстроенное уже здоровье нашего товарища начало ослабевать со страшной быстротой; искусные медики скоро потеряли надежду; сам Юнг видел, что жизнь его непродолжительна и спокойно ожидал неизбежного конца. До последнего своего часа он прилежно занимался «Египетским словарем», который тогда печатался и вышел в свет после смерти автора. Когда силы не позволяли ему вставать и употреблять перо, тогда корректуры исправлял он карандашом. Последним делом его жизни было уничтожение брошюры, которую написал один из его друзей против людей, содействовавших распущению «Комиссии долгот».

Юнг умер среди своего семейства 10 мая 1829 г., дожив только до пятидесяти шести лет.

Если я не унизил моего предмета, особенно если я показал ясно важность и новость удивительного закона интерференции, то вы должны видеть в Юнге ученого, которым Англия имеет право гордиться, и, без сомнения, вы ожидаете от меня описания почестей, оказанных знаменитому покойнику. Напрасно ожидаете: смерть Юнга была почти не замечена его соотечественниками; двери Уэстминстера, столь легко и часто отворявшиеся для чиновной посредственности, не были отперты для гения, не носившего на себе титула баронета. Тело Юнга положено в скромном склепе семейства его жены, в селе Фарнборуг. Такое равнодушие Англии к трудам, много прибавившим к ее славе, надобно считать явлением необыкновенным и надобно поискать его причины.

Я был бы панегиристом, а не историком, если бы умолчал, что Юнг вообще не обращал внимания на своих читателей; по большей части его ученые сочинения весьма темны, и потому они долго оставались забытыми.

Точные науки пред искусствами и сочинениями, принадлежащими к области фантазии, имеют то преимущество, что содержащиеся в них истины проживают века, без прикосновения к ним моды и испорченного вкуса. Притом, поэт или художник, достигший некоторой высоты, может ли быть уверен в справедливости суда? Когда парижане аплодировали Корнелю, тогда Ришелье напустил на него толпу завистников высоких дарований. Геометр, астроном и физик не может ожидать и такой борьбы: во всей Европе, сколько насчитаем судей, способных оценить их высокие открытия? Не более восьми или десяти. Предположите, что они несправедливы, равнодушны, завистливы — что случается не редко — и публика, которая может судить только по слуху, никогда не узнает, что Даламбер великое явление предварения равноденствия подчинил закону тяготения, Аагранж открыл физическую причину качания Луны, а Лаплас ускорение в движении этого светила связал с изменением формы земной орбиты, и пр., и пр. Вот почему ученые журналы, издаваемые людьми, известными своей ученостью, часто приносят большой вред, подобно «Эдинбургскому Обозрению».

В числе сотрудников этого знаменитого журнала был молодой человек, до энтузиазма удивлявшийся открытиям Ньютона. Уважение к трудам этого великого геометра, естественно, законно; но энтузиазм ослепил молодого писателя; он не видал в интерференции ничего остроумного и не понял, что она богата важными следствиями. Может быть, автор этой теории в своих мнениях и критике не соблюдал всегда необходимого приличия, особенно в отношении к бессмертному творцу «Естественной философии» — и за то ему заплатили с лихвой. «Эдин-бурское обозрение» напало на него, как на ученого, как на писателя, геометра и физика, с ожесточением и с беспримерным неприличием для ученых споров. Публика обыкновенно остерегается языка страстей, но в этом случае склонилась на сторону журналиста и не обвинила его в легкомыслии, потому что журналист не принадлежал к числу тех безбородых аристархов, которые право суда не приобрели предварительным учением. Многие хорошие записки, принятые Королевским обществом, доказали его математические знания и дали ему почетное место между отличными оптиками; лондонские суды считали его одним из своих светочей; виги Нижней Палаты видели в нем оратора решительного, часто счастливого соперника Канинга, будущего президента Палаты Перов; одним словом, критик Юнга был нынешний лорд-канцлер*.

Что можно противопоставить несправедливой критике, сошедшей с такой высоты? Я хорошо знаю, что некоторые умы почерпавают твердость духа в правом их деле и в уверенности, что рано или поздно истина восторжествует; но знаю также и то, что благоразумие не всегда опирается на подобные убеждения. Галилей, например, после своего отречения, сказал про себя: «Однако ж она движется!» В этих бессмертных словах — если, однако ж, они были сказаны — не ищите мысли о будущности; они выражают жестокую досаду знаменитого старца. Юнг, в небольшом своем ответе «Эдинбурскому Обозрению», также хотел скрыть глубокое огорчение; но истинные его чувства были обнаружены живостью и горячностью антикритики. Впрочем, спешу напомнить, что справедливость, полная справедливость была отдана великому физику. Через несколько лет весь свет причислил его к знаменитостям нашего времени. Позднее вознаграждение вышло из Франции, в чем сознавался сам Юнг. К этому надобно еще прибавить, что прежде Франции, когда учение об интерференции не распространилось еще ни в Англии, ни на континенте Европы, Юнг находил утешение в собственном семействе. Особа, понимавшая его открытия, без сомнения простит мою нескромность.

В 1816 г. вместе с моим ученым другом Гей-Люссаком я был в Англии. Тогда Френель блистательно вышел на ученое поприще со своей запиской «О дифракции», или погнутии света. Этот труд, по нашему мнению, содержал в себе капитальный опыт, который нельзя было согласовать с ньютоновой теорией света, и естественно, что он был первым предметом нашей беседы с Юнгом. С удивлением мы услыхали от него возражения на наши похвалы; и еще более удивились, когда он сказал, что хвалимый нами опыт описан в его книге, изданной в 1807 г. Это показалось нам несправедливым, и завязался продолжительный спор, в котором госпожа Юнг не принимала никакого участия, потому что английские дамы боятся прослыть синими чулками в глазах иностранцев; наконец она вышла из терпения и оставила нас. Мы начали извиняться перед ее мужем в нашей неловкости, как она возвратилась с огромным томом под мышкой, положила его на стол, развернула и, не говоря ни слова, на 787-й странице пальцем указала фигуру, на которой изображено криволинейное движение цветных полос дифракции, определенное теоретически.

Надеюсь, что мне простят эти подробности о случае, который приводит меня к следующему заключению биографии Юнга. Многие примеры приучили публику к забвению, несправедливостям, гонениям и нищете, которые часто бывают наградой людям, посвящающим свои труды для образования человеческого ума; не забудем же и некоторых исключений. Если мы хотим, чтоб юношество с жаром предавалось наукам, то напомним ему, что слава великих открытий иногда соединяется со спокойствием и счастьем. Если возможно, из истории наук вырвем несколько омрачающих ее страниц, заметив, что в тюрьме инквизиции слышен был дружеский голос, утешавший Галилея уважением потомства; в толстых стенах Бастилии Фрере узнал, что он причислен к ученым, прославившим Францию; Борелли, до смерти своей в госпитале, иногда находил в Риме кров от непогоды и солому для своей головы; и, наконец, Кеплер, великий Кеплер не всегда терпел голод.

Назад  |  Оглавление  |  Вперед